Рассказ «Волосы» из сборника «Бу! Леденящие душу сказки про буллинг»

Только я и могу возразить Тане, но не из смелости. 

В первом классе мы с ней ходили в городской лагерь и воровали цветные мелки, прятали — не знаю зачем. Потом руки у обеих были смешные, все в разноцветной пыли, шершавые на ощупь. Может быть, она эти мелки помнит. Может быть, помнит меня. 

А утром в субботу мама попросила дойти до магазина. Согласилась от безделья, от какой-то неприкаянности, потому что не хотелось ни за пианино садиться, ни читать, хотя и открыта на сорок второй странице Харпер Ли. 

До магазина хорошего далековато — если проспектом. Тропинкой быстрее. 

Останавливаюсь возле гаражей, оглядываюсь.

Я не одна.

— Мы не договорили, — говорит Таня. На ней красная кожаная куртка — ни у кого больше такой нет. И не знаю, где покупают такие. У Тани талия подчеркнута пояском с заклепками, а грудь большая, уже заметная — взрослая. 

— Что ты тут делаешь?

— Я же сказала, что мы не договорили.

— И что, из-за этого надо приходить? Караулить?

— Да кто тебя караулит, идиотка?

Таня покрасилась, теперь короткие волосы красные в рыжину, яркие, красивые. Только папа говорит, что у девушки непременно должна быть коса: иначе некрасиво, неправильно. И у меня коса, пусть и не очень толстая, зато лет с четырех, наверное, не стриглась. Говорили, если отрежешь — ночевать не пустим. Шутили. И я носила, носила ее на себе, а в две тысячи десятом от нее так жарко было, вечно мокрое под воротником, но и это выдержала. 

— Училка приперлась, помешала. Ты сказала что-то? Нажаловалась? 

— Нет.

— Сучка, знаю же, что сказала, — говорит Таня.

Вижу — за ее спиной стоят, слушают. Взрослые, лет восемнадцати, парни — откуда? Или ходили с Танькой вместе, высматривали, где живу? Не надо было этой дорогой идти.

Шла бы спокойно себе проспектом.

Кто-то вырывает из рук пакет с хлебом, бросает на оттаявшую грязную землю. Но бьет пока только Таня: хватает за волосы, дергает. Хочу пнуть, но кто-то держит сзади — пахнет сигаретами, резко и неприятно. 

Чувствую разрывающую боль в животе, сгибаюсь. Она ударила всерьез — ногой, сильно. 

— Витюх, держи.

От слез разглядеть не могу того, кто будет держать. Таня роется в сумочке, ищет.

— Держи, Витюх, — повторяет. — Сейчас.

Таня достает что-то.

— С ума сошла? — Бьюсь, не пускает. У Витюхи толстые руки, сильные. Это от него сигаретами пахнет.

— Заткнись. Синявый, косу ее вытащи.

Она режет ножницами — долго, неловко. Ножницы тупые, получается медленно. Я кричу. Кричу. 

Таня замирает от крика, потом режет снова. 

— Заткнись, — повторяет Таня. Бросает косу на землю. Они отпускают разом, отходят — я кручу головой, непривычно легкой, больной, ищу. 

— Теперь она не сможет ничего больше. — Таня улыбается парням. 

— Да ладно, скажешь тоже, Танюх, — Синявый плюет на землю, — что эта уродка может? 

— Всем хвасталась, что в волосах у нее сила какая, что ли. Дерьмовая же сила. Не будет теперь. — Таня пинает отрезанную косу — как голубя, как живое существо. И от этого разгорается что-то внутри. 

— Тварь! — тогда ору на Таню, замахиваюсь. Сама плачу, слез не вытирая. 

Какая-то бабка останавливается поодаль, крестится. Остановилась, потому что я закричала, это я беспорядок создаю. 

— Всё, линяем, пока старуха ментов не вызвала, — бросает кто-то. 

Они бегут за гаражи — я следом кричу матом, бежать не могу от злости. Зачем-то поднимаю косу, сажусь прямо на землю. Бабка смотрит. 

Ей все равно. 

У нее и мобильника-то нет, не может никого вызвать. Поднимаюсь, собираю все, что раскидали. Иду — а голова легкая-легкая, недумающая, пустая. 

Вхожу в квартиру, ставлю на пол грязный полиэтиленовый пакет. В кулаке, в пальцах с грязью и кровью под ногтями — коса. 

Мама застыла на пороге кухни. В руках печенье, и крошки падают на пол, но не замечает. 

— Анечка. 

Так и стоим друг напротив друга — молча. Видит и кровь, и волосы растрепанные. 

Не смотрюсь в зеркало — страшно. 

— Анют, чай пить! — Из кухни папа выглядывает, веселый, бодрый: выспался после работы, успокоился. — Ань, это что? Это кто? 

— Никто. — Сажусь на низенькую табуретку в прихожей. Глазам от слез больно. 

— Это далеко отсюда было? Далеко? Где? — Папа сразу понимает, берет за плечи, смотрит в лицо, потом встряхивает — раз, другой. — Скажи. 

Качаю головой, слезы смаргиваю. Мама застыла, растерялась — всё на грязный белый пакет смотрит, где нетронутый хлеб лежит. 

— Скажи. — Папа надевает куртку, наклоняется. — Скажи кто. 

Я не говорю. Но он зачем-то застегивает куртку и дверь открывает. Что хочет найти: грязь и кровь на траве? Ножницы? Таню и парней, что давно сбежали, разошлись по домам? 

— Мам.

На лестнице папиных шагов уже не слышно. Ушел. 

— Мам, мне бы руки помыть. Мам? 

Она вскакивает, бежит за полотенцем. Словно бы заплаканная — не из-за меня, надо будет спросить. Потом. 

В ванной отмыли, отскребли грязь, бросили в стирку футболку, джинсы и куртку — даже не потому, что грязное, просто захотелось зашвырнуть, забыть. 

В ванну села, налила два колпачка геля для душа, чтобы пеной укрыться. Мама постучалась, принесла табуретку. 

— Как теперь будешь?..

— Что? Волосы?

— Нет. Волосы что. Волосы подстрижем красиво. Эти ребята в твоем классе учатся?

— Таня — нет, Таня в параллельном…

— А почему папе не сказала, раз ты знаешь ее, эту девочку? — Не знаю.

— Слушай…

— Да?

— Ну не складывается, видишь.

— У вас с папой?

Мама смущается, отворачивается, но продолжает не о том:

— В школе. И в первом классе никто не разговаривал, и мальчишки пинали. И недавно Анна Владимировна звонила. Мы узнавали — можно в другую школу перевестись. Как тот мальчик, Паша. Можно хорошую найти — лицей или гимназию. Ты умненькая, читала много раньше, могут взять… 

— Не хочу как Паша.

— Почему?

— Я не хочу как Паша. Всё, я моюсь?

Уходит, табуретку уносит. Знаю, что грубо и она ни в чем не виновата. Волосы не мою, не трогаю. Не могу. Папа возвращается вечером и молчит, телевизор смотрит, но не видит ничего. Мама всё: ну как, ты нашел их? Не их, ее? Поговорил? Сказал, что мы к директору пойдем, что мы… 

— Нашел, — ответил папа. — И что? 

— Ничего. Не в себе девочка. 

Мама посмотрела странно, тяжело, потом отвернулась — и словно между ними совсем другой разговор произошел, не обо мне. 

Потом папа говорит: собирайся, пойдем.

— Куда? Я не хочу.

— В парикмахерскую.

Решил проводить. Сейчас думает про себя: буду провожать, всюду провожать, куда смогу. В театр не пущу. Никуда не пущу больше. 

В парикмахерское кресло села — не помню, когда в последний раз была, совсем в детстве, наверное. Челку дома всегда мама подравнивала, но тут папа не захотел. Может быть, он хочет, чтобы по-настоящему было, чтобы меня подстриг мастер, а не мама — точно я выросла сегодня совсем. Хотя только что самой маленькой была на земле, жалкой. 

— Как подстричь? — улыбается в зеркало девушка-парикмахер — худенькая, нерусская. У самой стрижка короткая, чуть ниже ушей. А в ушах маленькие сережки-гвоздики. 

— Как у вас.

— У меня слишком коротко. Разрешили?

— Да.

Она не спрашивает, почему мне волосы откромсали неровно, почему грязь везде, — хоть вся я отмылась в ванне, а голову не трогала, боялась даже, что кровь может пойти, если дотронусь, будто волосы живые. 

— А тебе идет, — говорит девушка, когда всё готово, — парню твоему понравится. 

Меня сегодня втоптали в осенние листья, грязь размазали по лицу; хочу сказать: какой тут парень, разве появится? Но когда смотрю на нас в зеркало, таких непохожих, с одинаковыми короткими стрижками, открывающими шею, — так спокойно делается, точно и не было ничего. Вчера Таня подошла ко мне после четвертого урока и спросила, правда ли, что мой папа изменяет маме со школьницей и их уже два раза видели вместе. С ней стояли девчонки, прислушиваясь, посмеиваясь. 

«Ты что, умом тронулась», — ответила я. Потому что только я могла так ответить Тане; Тане, красную кожаную куртку которой уже все увидели с утра. И ведь не сняла, не сдала в гардероб — гордилась. Она отступила на шаг и прищурилась. Девочки переглянулись, ожидая: что она скажет, как оборвет? Может, даже драка будет — и они приготовились смотреть. Но Таня молчала, обдумывала. Посмотрела на мои волосы, точно что-то вспоминая. 

Потом и я вспоминать стала, прямо на геометрии, оторвав карандаш от бумаги, не думая даже закрываться рукой. Пусть смотрят, ничего. 

Ничего такого. Разве что один раз, в мае, показалось, что вижу папу на остановке — в то время, когда ему точно не нуж- но никуда ехать. Всмотрелась — просто похожий мужчина, сутулится, кашляет от курения, а потом заходит в автобус, пропадает с глаз. 

Из парикмахерской выхожу, смотрю на папу — и понимаю, что ничего не спрошу: нечего спрашивать. 

— Ну что, — говорю, — должна быть у женщины коса? Тогда я вообще не женщина, не буду никогда. 

Трогаю шею, гладкую, обнаженную. 

А он, кажется, плачет, и я не знаю, были ли косы у тех девчонок, — кажется, у нас все давно сделали модное каре, а я одна чучелом оставалась, точно из прошлого века вынырнувшей. Теперь не буду. 

Дома хожу по кухне и комнате, в каждый угол заглядываю, пока мама, сжалившись, не говорит: не ищи, выкинули. Расстраиваюсь вначале: как, не посоветовавшись?.. А потом думаю: и хорошо. Не надо мне ее видеть. 

Тогда, в городском лагере, я после баскетбола, где была довольно быстрая, удачливая, и даже физрук наш сказал: «Ну, Анька, с виду хлипкая, а можешь ведь», чуть отдышавшись, впервые сказала Тане, что моя сила в волосах: «Гляди, какие густые. Не стригла никогда. Пока будут такие, всё будет полу- чаться — и баскетбол, и уроки». И хотя я какую-то сказку пересказала, Таня, кажется, поверила. 

Она тогда в проигравшей команде была, и мяч вечно выскальзывал из ее рук. А потом мы разошлись, перестали дружить, и на мои старенькие платья и немодные туфли она с далекой усмешкой глядела. 

У Тани всегда короткие волосы были, и я уже люблю ее — с ней-то папа точно не гулял никогда. 

Спасибо, что дочитали до конца! Купить сборник «Бу! Леденящие душу сказки про буллинг» можно на сайте маркета «Есть смысл».

• Теги:
• Буллинг